Историческія замѣтки: Всеволод Крестовский «Кровавый пуф» и памятки эпохи польского восстания 1863 года

Вашему вниманию представляется роман «Кровавый пуф» Всеволода Крестовского(1839-1895) о польском восстании 1863 года в Белоруссии. Автор был современником тех событий.

http://az.lib.ru/k/krestowskij_w_w/text_0110.shtml

Пески, болота, тощие речонки, тощие пашни на глинистом или песчаном грунте, сосновые леса и тоже большей частью на песке; вереск да очерет, опять пески и пески, опять леса, леса и болота; убогенькие и словно пришибленные к земле серые деревнюшки; убогие и точно так же пришибленные иссера-белые крестьяне, которые при встрече с проезжим не мужиком уничиженно обнажают головы; тощие маленькие лошаденки рыжей масти; жиды на подводах с бочками водки; нищие при дорогах; набело вымазанные глиной корчмы с жидами и жиденятами; кое-где на выгонах убогая скотинка; свиньи под каждым забором, в каждой деревенской луже; высокие кресты на плешинах песчаных пригорков, обозначающие убогие, не обнесенные оградами кладбища; такие же высокие кресты, там и сям разбросанные по полям, вблизи и вдали, на сколько хватит око, целые группы крестов при деревенских околицах; кое-где аллеи пирамидальных тополей при въездах в панскую усадьбу; высокие, белокаменные, крытые черепицей, двухбашенные костелы и низенькие, убогие, почернелые, покосившиеся набок православные церкви; сытый, усатый пан в нетычанке; самодовольно выбритый ксендз на сытой лошадке и грязно, убого одетый священник пешком или в хлопском полукошеке -- голь, нищета, какой-то гнет, какая-то бесконечно унылая, беспросветная пришибленность, забитость, скудость во всем и повсюду, -- вот то неприглядное впечатление, которое с первого взгляда сделала эта хваленая "Литва" на свежую душу Хвалынцева, привыкшего доселе к широким картинам великорусской, поволжской жизни. Он не воздержался, чтобы не высказать эти впечатления своему спутнику.

-- Хм! -- злобно и не без горечи ухмыльнулся в ответ ему Свитка. -- Вас поражает пришибленность! а кто довел край до такого положения, как не русское правительство?

-- Но, позвольте-с, -- не совсем смело на первый раз возразил Хвалынцев, желая сделать возражение свое и поделикатнее, но в то же время так, чтобы в нем и некоторая доля "самостоятельности" проглядывала. -- Позвольте-с, ведь то же самое правительство и в великорусских губерниях, а разница меж тем сильно заметна.

-- Хм... И то да не то!.. оно так только кажется. Свой своему по неволе брат, а здесь ведь край чужой, заграбленный -- ну, так и дави его! Чего жалеть-то! В этом-то и вся нехитрая правительственная система.

-- Ну, нельзя сказать, помещики на вид у вас глядят-таки сытенько, а крестьянин вон только подгулял на этот счет, -- заметил Хвалынцев.

Свитка, с коварной усмешкой, как будто согласился в душе с возражением Хвалынцева, но нарочно, посвистывая, отвернулся в сторону и сделал вид, будто не расслышал или не обратил внимания на заключения своего спутника.

-- Но уж, надеюсь, вы никак не станете утверждать, -- начал он через минуту, -- что это край русский. Худо ли, хорошо ли, но это у нас свое, самобытное, литовское! Да-с! Возьмите хоть самую внешность края, возьмите ее вы, человек мимоезжий, чужой, и скажите по совести: представляется ли все это вам краем русским? Разве хоть эти вон кресты, эти костелы не говорят вам прямо, что здесь католицизм и Польша?

В это самое время, как будто нарочно, неподалеку в стороне, показалась убогого, жалкого вида православная церквица с покосившимся восьмиконечным русским крестом.

-- Что это, костел? -- обратился Хвалынцев к подводчику.

-- Гэто?.. не, паночку, гэто церква! -- указал тот на убогий сруб своим кнутиком.

-- Ну, а это-то как же? -- с пытливым сомнением взглянув на Свитку, возразил Хвалынцев. -- Попы да церкви-то как же?

Свитка с ироническим пренебрежением подфыркнул и скосил свои губы.

-- Пфе! Ну, уж нашли возражение! -- сказал он.-- Попы!.. да ведь эти все попы или насажены сюда вашим же правительством, или насильно обращены из униатов! Правительство и церквей настроило, обману ради. Тоже ведь своя пропаганда. Но только обмануть-то ему никого не удастся.

Хвалынцев замолчал и на минуту погрузился в некоторое раздумье.

-- Но отчего же эти церкви в таком жалком виде, если правительство настроило их ради пропаганды? -- снова принялся он упорно возражать, воображая тем самым поддержать свою самостоятельность и независимость мнений. -- Ведь для такой пропаганды, которая действует обманом, нужен блеск прежде всего?

-- Отчего-с? А оттого, что здесь крестьянство и весь народ вообще душой предан католицизму либо же бывшей унии и ненавидит всекаемое православие, -- горячо заговорил Свитка, как бы заранее предчувствуя торжество своей аргументации. -- Оттого, что в костел идет народ охотой, а в церковь по полицейскому принуждению, загоном. На благоустройство костела жертвует и пан, и холоп свою лишнюю копейку, а на церковь никто вам ни гроша не даст, а ремонтные деньги, что идут на поддержку от правительства, благочинные да попы в свой карман кладут, да на бумаге фантастические итоги выводят. Вот вам и причины этого "жалкого вида", да и вообще православная церковь жалка и бедна здесь потому, что она чужда всем и каждому, а костел здесь свой, и свой потому, что в нем польская вера, польский дух, а на их стороне все народные симпатии, и вы это увидите, вы сами убедитесь в этом. Вот, погодите, поедем мы с вами по помещикам. Ведь вы имеете, конечно, понятие о том что такое ваш великорусский помещик? -- спросил Свитка опять-таки с каким-то затаенным коварством в душе, с какою-то внутреннею двусмысленностью и вообще не без задней мысли.

...

Сомнение взяло Хвалынцева: ему насказали слишком много, так что действительность, сравнительно с рассказами, казалась теперь скудна и мизерна. "Этого быть не может!" подумал он и решил удостовериться собственными глазами. Для этой цели он пошел в ту убогую "церкву", которая где-то там, на выезде, как бы заброшенная и заглохшая, уныло звякала в цбогий колоколишко. Ему захотелось сравнить и посмотреть, что за публика собирается там в этой церкви?

-- Где тут церковь? Это, что ли? -- спросил он у встречного хлопа, дойдя до самой околицы.

-- Але, паночку! Ось та сама! -- пробормотал хлоп, обнажая почтительно голову и указывая на ветхое, покосившееся, заплесневелое и какое-то облупленное здание. Хвалынцев не бе изумления окинул взором то, что называлось храмом Божиим. Хотя и в душе, и на деле он признавал себя человеком вполне индифферентным к делу религии вообще, но тут -- и сам невесть почему -- почувствовал вдруг какое-то горькое, обидное ощущение: эта церковь называлась в этом крае русскою церковью, тогда как костел назывался польским костелом. А сравнение между той и другим, при первом же взгляде на них, невольно било в глаза, невольно и притом само собою напрашивалось в мысли: тот красуется на площади, на лучшем, на самом видном месте селения, а эта запрятана в какую-то трущобку, словно бы ее стыдно и на глаза показать добрым людям; тот гордо высится своими белыми башнями, красуется своим фронтоном и прорезными, причудливо-узорчатыми крестами, а эта стоит себе словно бы пришибленная к земле, и если бы не покосившийся крест над входом, то ее скорее можно бы было принять за заброшенный хлебный амбар, чем за церковь -- до такой степени во всей внешности ее отсутствовали признаки благолепия, подобающего даже самому бедному храму. Привыкнув на всем знакомом ему пространстве Великороссии встречать множество церквей, то щегольски-богатых новой архитектурой, то изящных в простоте своего древнего стиля, и во всяком случае благолепных, Хвалынцев был просто поражен этим четырехугольным срубом, действительно, напоминавшим что-то вроде амбара или сарая.

Он вошел в притвор и выступил на середину храма. Два узеньких оконца с заматовелыми стеклами, тускло пропускавшими несколько скудных лучей дневного света, освещали бледный иконостасик, с образами какого-то смешанного характера: не то это были католические образа, не то православные. Тоненькие свечи желтого воску теплились перед местными иконами не в паникадилах, а в каких-то высоких железных подсвечниках, изображавших собою утвержденный на подножке и увенчанный обручем прут, который был утыкан горящими свечами. Эти подсвечники являлись, по всей вероятности, произведением местной кузницы. Священник облачен в убогую, старенькую, изношенную ризу; на клиросе нестройно поет дьячок с каким-то любителем из хлопов и двумя крестьянскими мальчиками. И все это вокруг так бедно, так скудно, так пришибленно!..

Хвалынцев оглядел молящихся, пришел в изумление, оказавшееся, после некоторого размышления, изумлением поучительного свойства. В церкви было не много народа, но народ этот был исключительно серый -- куда ни глянь -- все одни только свитки хлопские, сукмяны да кожушки, и нигде ни тени, ни малейшего признака того, что могло бы напомнить собою принадлежность если не к шляхте, то хоть к помещичьим дворовым людям: одни только хлопы и хлопы...

"Вот она русская-то церковь!.. Что ж это, однако?!.." снова подумалось Хвалынцеву, и теперь для него уже вполне стали ясны те мимолетные выражения, которые, во время своего путешествия по Литве, там и сям удалось ему подслушать: "хлопська вяра; поп до хлопа, плебан до пана". Русский инстинкт, русское чувство, помимо собственной его воли, закрадывались в душу Хвалынцева, незаметно подтачивая кору напускного космополитизма, и это чувство, чем более теперь глядел он на представшую ему картину, тем глубже сказывалось какой-то обидой, какой-то горечью и грустным раздумьем. Это чувство смутно подсказывало ему, что во всем слышанном от Свитки и Котырло о "казенной вере", о "казенной церкви" опять-таки кроется какая-то фальшь, какая-то утайка лицевой стороны дела, какая-то тенденциозная маска...

Хвалынцев, конечно, с трудом вникал в смысл этой речи, но все-таки кое-что понял. Бернардин говорил о страданиях Богоматери перед крестом и гробом распятого Христа и проводил параллель между Ее страданиями и мукою отчизны, которая плачет над гробом распятого народа польского; говорил, что как Христос воскрес от смерти, так и народ польский должен восстать, чтобы воскреснуть "в рувности, вольности и неподлеглости из-под неволи москевскей". Для этой цели каждый добрый католик должен избегать всякого общения со схизматиками, даже до такой степени, что если бы в отсутствие ксендза пришлось какому отцу крестить своего умирающего ребенка, то пусть лучше ребенок умирает некрещеным, чем принявшим крещение от поганой руки "схизматицкого попа", ибо в этом случае чистая душа его уподобляется духу пса и утрачивается не только для Польши, но и для неба. Слово свое бернардин заключил, наконец, тем, что каждый добрый поляк уже потому должен все свои силы и средства употребить на дело отчизны, что и сам Христос был "родовиты поляк" и не за что иное, как только за свое польское происхождение распят и замучен жидами и москалями {Такого рода мысли во многих проповедях того времени далеко не составляли исключения, и даже нелепости, подобные родовитошляхетному происхождению Христа, сколь они ни кажутся теперь невероятными, находили в них свое место. Это факты, на которые легко могут быть даны доказательства, тем более, что в свое время они не были пропущены даже и русскою литературой.}.

Костел в то же время наполнился громкими и торжественными звуками, в которых сразу послышалось Хвалынцеву что-то знакомое: он узнал их. Это был тот самый знаменитый гимн "Боже цось Польске", который еще столь недавно пела Цезарина в тот роковой вечер и который тогда же порешил его судьбу...

А в это время из сотни шляхетских грудей еще пуще гремел, потрясая холодный воздух, неизменно повторяющийся припев народного гимна:

Пршед Тве олтаржи занесим благане:

Ойчизны вольность рач нам вруциц, Пане!

-- Анакейка! слышь, братец? Цудно!.. Яй-Богу цудно! -- обратился по соседству с Хвалынцевым какой-то серый и уже подгулявший хлоп к стоявшему рядом с ним белобрысому парню. -- Штойта, слышь Анакейка, паны спеваюць, каб паншизна наврацилась... Яй-Богу!

-- Ну-у? -- недоверчиво обернулся на него белобрысый.

-- А так! -- подтвердил сосед. -- Вот-яна, слышь, панцизны вольнасць!..

Хвалынцев прислушался и точно: в гуле и шуме смешанных поющих голосов и ярмарочного гвалту у певцов выходило как будто и в самом деле панщизна, вместо отчизна.

-- Ай, добрадзею, и то! -- с наивным удивлением согласился белобрысый парень.

-- Яны вже дауно пра то спеваюць, -- заметил на это кто-то из толпы. -- Усе у Бога моляць, каб яна зноу варацилась...

-- А пек им! Бодай их и зямля не приймала бы! -- прорычал белобрысый, медвежевато косясь на процессию, и в голосе, которым сказаны были эти слова, явно прозвучала нотка какой-то стародавней, накипелой и наболелой ненависти.-- Пайдзем лучш до корчмы, дабрадзею! -- прибавил он, хлопнув по плечу соседа, -- каб и не чуваць пра то!

"Вот те и на!" подумал себе Хвалынцев и даже мысленно при этом присвистнул сардонически. "Это уже всего прелестней! Паны об "ойчизне", а "сырой экономический материал", вместо того, знай себе "панщизну" чует! Вот и поди ты тут!" -- И он, хочешь не хочешь, не мог воздержаться, чтобы не засмеяться при этом горьким и несколько озлобленным смехом.

Агитка с угрозой в адрес православных священников от польских повстанцев

https://proliv.livejournal.com/25780.html

Эта прокламация была найдена в обозе повстанческого отряда Нарбута, разогнанного 15 июля 1863 г. военными в Пинском уезде.
Перевод надписей:
To ty, Popie, będziesz podobnie wisiał, jeżeli się nie poprawisz.!! – Это ты, поп, будешь так висеть, если не исправишься.
Jeżeli ci jeszcze język swierzbię do szczekania w cerkwie chłopom bredniow, to go lepiej nakol szpilką!! – Если у тебя еще чешется язык брехать в церкви хлопам бредни, то лучше наколи его шпилькой!!
A kruki będą się nasycać twoim Ciałem!!! – А вороны будут насыщаться твоим телом!!!
Jakaż to haniebna smierć być musi??? – Ах, какая же это будет позорная смерть???

На обратной стороне напечатано воззвание:
«Духовные восточного исповедания! Свобода религии была с древнейших времен основой польского законодательства, которая вошла в обычаи народа. Польша не делала никакой разницы между детьми одной земли. Всех их окружала одинаковой милостью, одинаковым покровительством.
Сегодня когда возвращение Литвы и Руси к единению с Польшей неизбежно, накануне возвращения отчизне самостоятельности, Народное Правление, верное исторической традиции, всем религиям ручается в полной их свободе и равенстве перед лицом закона.
Духовные восточного вероисповедания! Борьба с наездом это не религиозная борьба, но война народная за независимость. Ваши предки ведь были верными сынами Польши, а наймужественнейший победитель Москвы, князь Константин Острожский был исповедником вашей церкви. Итак, Польша не делает для вас никакого исключения, напротив, именем Польши, Народное Правление, ручается вам, духовные, за свободу вашего вероисповедания, за свое покровительство к вам и за теперешние ваши места.
Но, увы! Между вами нашлись таки, которые, испугавшись московского насилия, или прельстившись милостью наездника, оставили свою родину и явно против нее восстали. Матереубийцы! Но Польша восставшая, Польша счастливая, Польша могущественная геройством своих детей, Польша им прощает. – В виду Божьего сострадания над народом, все до сегодняшнего дня совершенные ими преступления идут в забвение.
Однако же величие народа, которое дает прощение заблудившимся, для извращенных и закоренелых отступников Родины, держит над ними меч справедливости. Для этого Народное Правление оглашает, что наибольшая бдительность обращена будет на все преступления тех из духовных восточного вероисповедания, которые до сих пор оказывали недоброжелательство для национального дела и если бы кто из них остался на далее слепым, подлым орудием Москвы и будет и сейчас еще распространять межу людьми фальшивые понятия о намерении Народного Правления и подстрекать братьев, одного против другого к войне домашней, то каждый такой преступник, как предатель края и возмутитель общественного порядка, преследованным и наказанным будет со всею строгостью закона пред судилищем оскорбленной Родины.
Духовные восточного вероисповедания! Убеждайте ваших блудных братьев, направьте их на путь долга, чтоб бесчестия вероломства и неминуемые за это наказания, никого из вас не отягощали, но чтоб все работали совместно для одной Родины на одном с нами пути, на пути ее освобождения и отделения.
Вильна, Дня 18 (30) апреля 1863 г.».

повстанцы сжигают церковь около Новогрудка

Присяга повстанцев

«Przysięgamy na imię Przenajświętrzej Trójcy i zaklinamy się na rany Chrystasa, że Ojczyznie Naszej Polsce wiernie służyć będziemy i wykonywać wszelkie rozkazy w jmieniu tejże Polskiej Ojczyzny przez naczelników wydane, rozporządzeń że zaborczego rządu Mozkiewskiego słuchać nie będziemy i ile możności i sił naszych stanie, obowiązujemy się pomagać Polskiemu wojsku i Powstańcom, tak man dopomóż Boże, w Trójcy Swiętej jedyny, Matko Boska i Wszyscy święci. Amen».

В официальном органе Литовского провинциального комитета — газете «Chorągiew swobody» («Знамя свободы») — в январе 1863 года были опубликованы мировоззренческое кредо Константина Калиновского и политическая позиция ЛПК: (перевод с польского) «…Литовский провинциальный комитет… призывая к единству действий все без исключения слои польского общества во имя свободы и независимости… не сомневается в том, что тем самым он выражает всеобщие стремления и единодушные требования всей страны. Акт раскаяния Польши, возрождающейся после почти векового заслуженного покаяния, должен выразиться не в парламентском фехтовании, не в дипломатически-общественных спекуляциях, но лишь в действии… Везде, где национальный траур… грозно обозначил границы польской земли, нас объединяет солидарность принципа и цели… Русский народ содрогается, видя нашу вековую обиду…»

Калиновский с товарищами хотели решить польский вопрос на белорусской земле своим собственным путём, который отличался от курса руководителей восстания в Варшаве. В этом и состояли противоречия провинциальных литовских революционеров с их центральным правительством. Ещё они сами желали распоряжаться денежными потоками и пришли в ярость от известий о переправке в Варшаву налогов на восстание, собираемых с польского населения в Литве и Беларуси. Эти исторические факты достаточно красноречиво изложены в многочисленных исследованиях тех событий, которые изданы участниками и свидетелями восстания: «Historja powstania narodu polskiego w 1861–1864 r.» («История восстания народа польского в 1861–1864 гг.») Агатона Гиллера (1867–1871), «Historja powstania narodu Polskiego 1863 i 1864 r.» («История восстания народа польского 1863 и 1864 гг.») Болеслава Лимановского (1894), «Pamiętka dla Rodzin Polskich. Krotkie wiadomości biograficzne Z. Kolumna»(«Памятка для польских семей. Краткие биографические сведения З. Колюмны») Зыгмунта Колюмны (1868), где была опубликована первая биография Викентия Константина (Кастуся) Калиновского в качестве общественно-политического образца для польского населения Литвы и Беларуси, «Historja dwóch lat. 1861–1862» («История двух лет. 1861–1862») Валерия Пшиборовского (1892–1896), «Записки очевидца о событиях в Варшаве в 1861 — 1862 годах» Адама Подвысоцкого (1869), «Записки Н. В. Берга о польских заговорах и восстаниях 1831–1862» Николая Берга (1873), «Сведения о польском мятеже 1863 г. в Северо-Западной России» Василия Ратча (1867), «Исследования в Царстве Польском, по высочайшему повелению произведенные под руководством сенатора статс-секретаря Милютина 1863– 1864 гг.» (1864), «Записки Оскара Авейде о польском восстании 1863 года» Оскара Авейде (1866). Сюда же можно отнести целую серию других работ, в том числе воспоминания различного уровня руководителей восстания и его рядовых участников.

https://друзья-сябры.рф/2020/03/польское-восстание-на-территории-бел/

Из книги Дюкова «Неизвестный Калиновский»